Последние стихи | Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками, Трогательно выгнутые, как твои веки. И я их нечаянно назвала твоим именем. Всё красивое на земле мне хочется называть твоим именем: Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба, Все зори и все облака с розовато-жёлтой каймою — Они все на тебя похожи. Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты, Как спокойно выдерживают твоё рукопожатье, |
Ведь руки твои — конденсаторы счастья, Они излучают тепло на тысячи метров, Они могут растопить арктический айсберг, Но мне отказано даже в сотой калории, Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах, Нормированные и обезжиренные, как консервы, Ничего не излучающие и ничем не пахнущие. (Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.) … Как в объёмном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идёшь по залу, живой и светящийся, Ты проходишь сквозь меня как сновидение, И я не слышу твоего дыхания. … Твоё тело должно быть подобно музыке, Которую не успел написать Бетховен, Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку, Захлебнуться ею, как морским прибоем. (Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.) Я завещаю девушке, которая будет любить тебя: Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности, Пусть не забудет ямочку за твоим ухом, Пусть пальцы её будут нежными, как мои мысли. (Я то, что я есть, и это не то, что нужно.) … Я могла бы пройти босиком до Белграда, И снег бы дымился под моими подошвами, И мне навстречу летели бы ласточки, Но граница закрыта, как твоё сердце, Как твоя шинель, застёгнутая на все пуговицы. И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно. А если буду, как прежде, идти напролом, Белоголовый часовой поднимет винтовку, И я не услышу выстрела — Меня кто-то как бы негромко окликнет, И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы. Но конца поцелуя я уже не почувствую. 1941 |
Елена Михайловна Ширман родилась 3 февраля 1908 года в Ростове-на-Дону. Её отец был штурманом, плавал на Азовском и Чёрном морях, впоследствии стал служащим. Мама учительствовала, после Октябрьской революции окончила Археологический институт и работала в музеях.
Елена с детства сочиняла стихи, увлекалась рисованием, занималась спортом. Любовь к книгам, к литературе привела её в библиотечный техникум. С шестнадцати лет Елена Ширман стала печататься вначале в ростовских, а потом и в московских изданиях («Октябрь», «Смена» и др.) В 1933 году она окончила литературный факультет Ростовского пединститута, работала в библиотеке, вела культпросветработу на селе, много занималась собиранием и обработкой фольклора. И всё это время не переставала писать стихи — о родине, о поэзии, о любви.
В 1937 году Елена Ширман поступила в Литературный институт им. Горького и последующие четыре года посещала творческий семинар И. Сельвинского. Одновременно с учёбой Елена сотрудничала в различных ростовских редакциях, руководила литературной группой при газете «Ленинские внучата», была литературным консультантом газеты «Пионерская правда», а также корреспондентом Вёшенской районной газеты «Большевистский Дон». Её имя упоминается в одном из писем Шолохова.
Из воспоминаний Руфи Тамариной:
О жизни и гибели Елены Ширман рассказано в повести Татьяны Комаровой «Старости у меня не будет…», выпущенной в 1967 году Ростовским книжным издательством.
Там же напечатано и послесловие Ильи Львовича Сельвинского, где он написал о Лене: «Елена Ширман делала большое боевое дело. Я преклоняюсь перед героизмом Елены, она погибла, не унизив страхом ни себя, ни Родины…».
И о её поэзии он написал: «… Она широка и отважна… Перед нами замечательный поэт, сочетающий в себе философский ум с огромным темпераментом и обладающий при этом почерком, имя которого — эпоха».
Я познакомилась с Леной, когда в 1939-м году поступила в Литинститут. Женщин, писавших стихи, в ту предвоенную пору в Литинституте было очень немного. Мы подружились, несмотря на большую разницу в возрасте — мне было 18, а ей — 30 лет…
Её собственные стихи казались мне тогда излишне сложными. Со всей самонадеянностью восемнадцати-девятнадцати лет (а самонадеянность весьма часто соседствует с невежеством, и это был как раз мой случай) я советовала: «Пиши проще, понятней, доходчивей…». Как это ни странно, Лена выслушивала мои советы без раздражения и обиды…
(Тамарина Р. М. «Щепкой — в потоке…». Документальная повесть, стихи, поэма. — Алма-Ата: Жазуши, 1991).
В 1969 году в издательстве «Советский писатель» вышла посмертная книга стихов Елены Ширман «Жить!» — скромным тиражом в 10 тысяч экземпляров.
Я думать о тебе люблю Я думать о тебе люблю, Когда роса на листьях рдеет, Закат сквозь сосны холодеет И невесомый, как идея, Туман над речкою седеет. Я думать о тебе люблю, Когда пьяней, чем запах винный, То вдруг отрывистый, то длинный, И сладострастный, и невинный, Раздастся посвист соловьиный. Я думать о тебе люблю. Ручей, ропща, во мрак струится. И мост. И ночь. И голос птицы. И я иду. И путь мой мнится Письмом на двадцати страницах. Я думать о тебе люблю.Палома, май 2006 года
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
- "Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О - ни души не задевая!-
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз!- опрокинула стакан!
И всё. что жаждало пролиться,-
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат. не сын, не муж,
Не друг - и всё же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
О расставаньи на мосту,
О ней, о черноглазой Ане,
Вздохнул. А за окном в цвету,
Такие русские герани.
И русских ласточек полет.
Какая ясная погода!
Как быстро осень настает
Уже семнадцатого года…
…Как быстро настает зима
Уж пятьдесят седьмого года.
Вздохнул. Но вздох иного рода
Изгнание. Тюрьма — сума.
— Не выдержу! Сойду с ума!..
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей,-
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Или свой вариант приведите?
о!здорово, Аринка! какие нахрен стихи? пост сейчас! По делам благочестия, которым мы должны посвящать постные дни, дни поста приближаются к дням праздничным. Слово Божие свидетельствует, что пост... соделается для дома Иудина радостью и веселым торжеством (Зах. 8, 19). Постясь телесно, в то же время необходимо нам поститься и духовно: «Постящеся, братие, телесне, постимся и духовне, разрешим всяк союз неправды», — заповедует Святая Церковь. Сущность поста выражена в следующей церковной песне: «Постясь от брашен, душа моя, а от страстей не очищаясь, — напрасно утешаемся неядением: ибо — если пост не принесет тебе исправления, то возненавидена будет от Бога, как фальшивая, и уподобится злым демонам, никогда не ядушим».
Меня вот чёт за душу боле взяли последние стихи эстонского поэта,ага!!!
Не знаю почему: мож я не в тот век родился,ась?
Анна АхматоваПРИХОДИ НА МЕНЯ ПОСМОТРЕТЬ... Приходи на меня посмотреть. Приходи. Я живая. Мне больно. Этих рук никому не согреть, Эти губы сказали: "Довольно!" Каждый вечер подносят к окну Мое кресло. Я вижу дороги. О, тебя ли, тебя ль упрекну За последнюю горечь тревоги! Не боюсь на земле ничего, В задыханьях тяжелых бледнея. Только ночи страшны оттого, Что глаза твои вижу во сне я.
Очень многие,мой любимый поэт осип мальдештамп,прямо сердце режет,но когда я смотрю на фото гумилева,то думаю ,что влюбилась бы точно,если бы жила тогда,его глаза,такие чистые,как небо...Ты не могла иль не хотела
Мою почувствовать истому,
Свое дурманящее тело
И сердце бережешь другому.
Зато, когда перед бедою
Я обессилю, стиснув зубы,
Ты не придешь смочить водою
Мои запекшиеся губы.
В часы последнего усилья,
Когда и ангелы заплещут,
Твои сияющие крылья
Передо мной не затрепещут.
И ввстречу радостной победе
Мое ликующее знамя
Ты не поднимешь в реве меди
Своими нежными руками.
И ты меня забудешь скоро,
И я не стану думать, вольный,
О милой девочке, с которой
Мне было нестерпимо больно.
Анна Ахматова
Сероглазый король
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
"Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой".
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
"Нет на земле твоего короля..."
Тут разночтения возможны. Вообще последним поэтом серебряного века принято считать Ахматову. Для меня последний - Арсений Тарковский. А стихотворение... Да хоть это, самое известное, благодаря эстраде.)
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
Елена Гуро
В белом зале, обиженном папиросами
Комиссионеров, разбившихся по столам:
На стене распятая фреска,
Обнаженная безучастным глазам.
Она похожа на сад далекий
Белых ангелов — нет одна —
Как лишенная престола царевна,
Она будет молчать и она бледна.
И высчитывают пользу и проценты.
Проценты и пользу и проценты
Без конца.
Все оценили и продали сладострастно.
И забытой осталась — только красота.
Но она еще на стене трепещет;
Она еще дышит каждый миг,
А у ног делят землю комиссионеры
И заводят пияно-механик.
………………………………
А еще был фонарь в переулке —
Нежданно-ясный,
Неуместно-чистый как Рождественская Звезда!
И никто, никто прохожий не заметил
Нестерпимо наивную улыбку фонаря
………………………………
Но тем, — кто приходит сюда, —
Сберечь жизни —
И представить их души в горницу Христа —
Надо вспомнить, что тает
Фреска в кофейной,
И фонарь в переулке светит
Как звезда.
Говорил испуганный человек:
«Я остался один, — я жалок!»
... ... ...
Но над крышами таял снег,
Кружилися стаи галок.
.. . . . . ..
Раз я сидел один в пустой комнате,
шептал мрачно маятник.
Был я стянут мрачными мыслями,
словно удавленник.
Была уродлива комната
чьей-то близкой разлукой,
в разладе вещи, и на софе
книги с пылью и скукой.
Беспощадный свет лампы лысел по стенам,
сторожила сомкнутая дверь.
Сторожил беспощадный завтрашний день:
«Не уйдешь теперь!..»
И я вдруг подумал: если перевернуть,
вверх ножками стулья и диваны,
кувырнуть часы?..
Пришло б начало новой поры,
Открылись бы страны.
Тут же в комнате прятался конец
клубка вещей,
затертый недобрым вчерашним днем
порядком дней.
Тут же рядом в комнате он был!
Я вдруг поверил! — что так.
И бояться не надо ничего,
но искать надо тайный знак.
И я принял на веру; не боясь
глядел теперь
на замкнутый комнаты квадрат...
На мертвую дверь.
. . . .. ..
Ветер талое, серое небо рвал,
ветер по городу летал;
уничтожал тупики, стены.
Оставался талый снег
перемены.
.. .. . . ..
Трясся на дрожках человек,
не боялся измены.
Заголовок
К ее лицу шел черный туалет...
Из палевых тончайшей вязи кружев
На скатах плеч — подобье эполет...
Ее глаза, весь мир обезоружив,
Влекли к себе.
Садясь в кабриолет,
По вечерам, напоенным росою,
Она кивала мужу головой
И жаждала души своей живой
Упиться нив вечернею красою.
И вздрагивала лошадь, под хлыстом,
В сиреневой муаровой попоне...
И клен кивал израненным листом.
Шуршала мгла...
Придерживая пони,
Она брала перо, фантазий страж,
Бессмертья мглы дурманящий мираж...
Игорь Северянин
Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждый днём удаётся всё хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастные скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.
Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными,
как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
… Ты требуешь от меня благоразумия,
Но я не умею, не получается…
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает
недобрая «антиулыбка»,
И сердце моё останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжёлым взглядом и тяжёлой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жёсткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как всё
чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.
… Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Всё красивое на земле мне хочется называть
твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою —
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои — конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
… Как в объёмном кино, ты сходишь ко мне
с экрана,
Ты идёшь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
… Твоё тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние и мне ничего больше
не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы её будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
… Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твоё сердце,
Как твоя шинель, застёгнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела —
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты — впервые — меня поцелуешь в губы.
Но поцелуя я уже не почувствую.
Последние стихи на рванном
Блоке из-под "Кэмэл",
Верблюдов пачки караваном
Ушли. Займёмся ж делом.
Мы будем просто где-то жить,
По старому любить любимых,
Дождь будет вечно моросить,
С безделья, для витринн старинных,
Давно утративших карниз.
Проёмы вспомнят тех наивных,
Что видел "Мюр и Мерелиз".
Пройдут дожди - Златая Осень!
Я, может больше не приду,
Давай с тобой судьбу попросим
Ещё на встречу, на одну.
Лет пять назад критик Данила Давыдов показал мне стихотворение советской никому не известной поэтессы, которое он назвал примером самой настоящей «новой искренности» (разговоры про прямое высказывание пять лет назад были особенно актуальны). Поэтессу звали Елена Ширман. Я прочел первые шесть строчек, и они мне понравились, но почему-то дальше я читать не стал. Так бывает.
Чужие стихи – это же еда, не лакомство (на удивление отвратительное слово). Они нужны ровно в тот момент, когда должны к тебе прийти. Когда тебе надо их съесть, чтобы жить. А просто обсасывать их, как карамель, дело толстобрюхое, гурманское. Мне даже люди, этим профессионально занимающиеся, иногда неприятны. Что-то в их облике появляется типологическое, плотоядное. Вот как никогда не перепутаешь менеджера среднего звена с нормальным человеком, так и литератора ни с кем не перепутать. Но бог с этим, речь не о них.
…Прошло пять лет, и я непонятно почему вдруг недавно утром вспомнил об этом стихотворении. Естественно, я даже не мог назвать фамилию автора. Я помнил только, что это были какие-то «последние стихи», что девушка скоро умерла (мне даже казалось, что ее расстреляли), и то, что про нее мне рассказывал Давыдов. По этим бедным сведениям я и стал днем искать это все в Интернете. И, что самое замечательное, нашел…
Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждым днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастые скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.
(…)
Самое поразительное, что это стихотворение 1941 года. Прожившая уже тридцать с лишним лет, бывшая выпускница советского Литературного института, сочинявшая разрешенные стихи в духе времени, в стиле Багрицкого, ничем не лучше и не хуже других, Елена Ширман написала вдруг в начале войны стихотворение, которое было не о войне и которое как будто перескочило время. И саму войну, и советскую официальную мерзость, и даже сам поэтический язык.
Какая еще нужна правда, кроме этой?
Только писать длинное и пронзительное стихотворение – как письмо.
Вполне реальному человеку, чьего поцелуя ты уже никогда не почувствуешь.
Вот интересно, что почувствовал адресат, если стихи до него дошли? Подумал, что так не пишут? Что – так – нельзя?
Вот интересно, что почувствовал адресат, если стихи дошли до него как письмо, когда написавший это письмо-стихи уже умер?
Через год, в 1942-м, в станице Ремонтной Ростовской области Елена Ширман оказалась в руках нацистов и была убита.
…Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными, как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
…Ты требуешь от меня благоразумия,
Но я не умею, не получается…
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка»,
И сердце мое останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, – не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжелым взглядом и тяжелой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жесткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.
…Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою –
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои – конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
…Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана,
Ты идешь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
…Твое тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние, и мне ничего больше не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
…Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твое сердце,
Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела –
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты – впервые – меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.
В декабре у меня был юбилей, мне исполнилось двадцать лет
Теперь и еще юбилей написал сотый стишок
Пусть никогда не буду видеть я бед
Зато настроение сегодня у меня Ок.
Много думал о том, что мне здесь написать
Как поздравить себя и чего дальше ждать
Думал также закончить на нем писать стихи
Даже мысль о смерти возникала… не жди
Но все же наверно это последний стих
Вряд ли кто-то будет возражать
Всем нравятся свои, на другие наплевать.
Еще в нем хочу напомнить о хорошем человеке...
Стихи о любви
вытекают сквозь трещины в душах.
Пусть часто твердят мне о том,что они бесполезны…
Ведь, чтобы понять их
нужны не глаза и не уши.
Их слушают сердцем.
Оно быть не хочет железным.
Впотьмах ищу Музу, но только лишь памяти крохи
В кромешной безлунности может нащупать рука.
Скупое наследие, канувшей в лету эпохи,
Манящей, дразнящей, ласкающей из-да-лека…
Напрасные поиски! Где отыскать вдохновенье?
Заглядывал я уже тысячи раз под кровать.
И как, непонятно, свои...
Стихи тебе и даром не нужны.
Жеманность в них, красивость и притворство.
Глаза бы были мужние нежны.
Душа его не стала б коркой чёрствой.
А он всё чаще в сторону глядит.
На тех, кто помоложе, понаивней.
То беспричинно весел, то сердит,
То солнечен, то мрачен, как руина.
Твой день рожденья. В доме торжество.
Но настроенье не поднимет зеркало.
Да и вино – оно такое терпкое.
Вот разве дети – копии его…
Стихи слагать не мой удел,
Но чувства не могу понять свои иначе.
От горьких слов твоих ещё немного поседел,
Комок в груди и моё сердце плачет.
Ему отдашься в страсти мимолётной,
Но не получишь ласково "люблю" в ответ,
За удовольствие попросит мзды монетной,
А я без корысти любил, но больше меня нет.
Наверно так начертано судьбой,
Что быть тебе моей болящей раной.
Немилосердна и жестока ты со мной
И наполняешь душу горечью поганой.
____________________________
Теперь посмотрим...
Стих нумеро два, дитя ночи и великих стран,
Там, где бьётся в сердце великий Уэллес-Ан,
Где в лунную ночь не превозмочь
Влечения к милой любви
Стих нумеро два льётся,
Рвётся, бежит из груди.
Там, где играла ножкой принцесса великих стран,
Юный поклонник лова очень её возжелал,
Созерцая строй пальчиков, пятку,
Ноготки и движенья ноги.
Фетиш поклонника лова
Предпоследовал чувству в груди.
Звёзды сияют на небе, мерно пламя костра в ночи,
Шелестит под ногами песок, колыхаются грудь и...
Стихи о любви, стихи про любовь,
Как будто две памяти встретились вновь.
И солнце сжимается в капле дождя,
Но чувства уменьшить до капли нельзя.
А льдинки на ветках не тают зимой.
Как твой нерешительный голос и мой.
И если мечты о любви улетят,
То им никогда не вернуться назад.
И как без ответа остался вопрос,
Расскажет история облачных грёз.
Всё это бывало тысячи лет,
Но вот до сих пор не получен ответ.
И нужно ли чувства прятать в словах?
В картинах, сюжетах, мелодиях, снах?
Но...
Стихи умирают на пиках.
До хруста под-д-детые вверх…
Не нужно при этом хихикать.
Ведь это же смерть.
А не смех.
Вон там – от прицеленной злости…
От меткого камня - вот здесь…
катрены хрипят на излете
и харкают кровью с небес.
И красным следят по пороше…
И узко белеют во тьме…
На пьяный топор напоровшись.
К тебе не дойдя. И ко мне.
Такая их воля и доля -
в пожарах гнездо своё вить…
Сначала ослепнуть от боли.
А после прозреть –
от любви.
Вдали от литавр и...
Стихи ведь надо изучать,
А не рифмовки все читать.
В сложенье строк вся легкость слова
И беззаботность бытия!
А я ,как истинно змея,
Хочу, чтоб каждый начал думать
Не над строфою а над тем,
Что в мире слов мы без проблем
Цитируем Сократа мудры,
И о Шекспире без занудства
Часами можем говорить!
Но почему не можем быть
В Моменте Жизни?!
Применять все то, что любим излагать
И излагательства прочтенны,
Которые в веках почтенны,
Не воплощаем в буднем дне?!
Неужто сложно быть в...
Стихи – есть буквы, или звуки.
Стихи – солдаты на плацу.
Поэта творческие муки
сродни терновому венцу.
Куда там вашим оригами,
моя задача потрудней –
пытаюсь описать стихами
подругу самых лучших дней.
Но где найти слова такие,
и как мне описать в стихах
глаза, такие дорогие?
Руки нетерпеливый взмах?
Меня не упрекнуть в халтуре –
за слово всё отдать готов.
Но как мне быть, когда, в натуре,
таких не существует слов
про аромат волос и кожи,
и ряд изогнутых ресниц...
Стихия любила стихи
про слезы , страданья и стоны
Стихия прощала грехи,
терпеть не могла полутоны .
Стихия хаосу сестра
она торный путь в Безначальность
и пар, превращая - в пора,
рассеет как морок реальность.
Мозаика мира хрупка -
стихии не многое надо:
жестокая чья-то рука
и диких фанатиков стадо.
(О «Последних стихах» Елены Ширман)
В свое время Станислав Лем предлагал устраивать “экспедиции в глубь науки” — с тем, чтобы открывать уже открытое, но погребенное в необозримом массиве информации. Предполагаю, что подобного рода изыскания небесполезны и в литературной критике. По справедливому замечанию Михаила Айзенберга, “бывает, что поэта уже нет на свете, а его стихи только начинают жить полной жизнью” . Но для этого оживания необходим определенный контекст. И если названные Айзенбергом Ян Сатуновский или Сергей Кулле, будучи значительными фигурами неподцензурной литературы, без всяких проблем встраиваются в актуальный поэтический процесс, то героиня настоящего краткого очерка (как, подозреваю, и некоторые другие “не проявленные” пока фигуры) создает прецедент иного толка.
У многих на полках стоит книга, которую они, скорее всего, читали не подряд, а по известным именам (тем более, что их в этой книге немало). Называется она “Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне” (Библиотека поэта, Большая серия, 2-е изд.; М.; Л.: Советский писатель, 1965) .
Главное, впрочем, позже.
Елена Ширман родилась в Ростове-на-Дону и там же во время войны редактировала агитгазету “Прямой наводкой”. Уже чисто географический фактор позволяет отнести ее к младшим авторам так называемой “южнорусской школы”, я бы сказал даже — к ее эпигонам. Учась в Литинституте в семинаре Ильи Сельвинского, Ширман, кажется, не выделялась из общего стилистического потока, представленного ее более известными (впоследствии) соучениками: Павлом Коганом, Михаилом Кульчицким… В КЛЭ о Ширман говорится следующее: “Лирич. герой Ш. отразил характер ее поколения: бескомпромиссность, верность революц. идеалам, готовность к самопожертвованию” . Несмотря на советскую квазилитературоведческую риторику, здесь все сказано, в общем, верно. Революционный неоромантизм, синтезировавший акмеизм с футуризмом и конструктивизмом, бывший в вершинных своих проявлениях (Багрицкий, Корнилов, ранний Луговской) явлением значительным, здесь вырождается в набор легко предсказуемых ходов: “Люди города! Как вы жалки, / Каменных стен рабы! / Вы лишь знаете, как кричат галки / Да чирикают воробьи” (“Ветер”, 1924; СППВ, с. 609); “Жить! Изорваться ветрами в клочки, / Жаркими листьями наземь сыпаться, / Только бы чуять артерий толчки, / Гнуться от боли, от ярости дыбиться” (“Жить!”, 1930; СППВ, с. 610); “Поэзия — везде. Она торчит углами / В цехах, в блокнотах, на клочках газет — / Немеркнущее сдержанное пламя, / Готовое рвануться и зажечь, / Как молния, разящая до грома. / Я верю силе трудовой руки, / Что запретит декретом Совнаркома / Писать о родине бездарные стихи” (“Поэзия”, 1940; СППВ, с. 621).
Несмотря на пятидесятипятитысячный тираж тома “Библиотеки поэта” , полагаю необходимым републиковать этот текст полностью. Напоминаю, написан он в 1941 году.
ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ
Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждый днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастные скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.
Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными, как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
…Ты требуешь от меня благоразумия,
Но я не умею, не получается…
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает недобрая “антиулыбка”,
И сердце мое останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжелым взглядом и тяжелой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жесткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.
…Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою —
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои — конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
…Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана,
Ты идешь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
…Твое тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
…Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твое сердце,
Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела —
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты — впервые — меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.
Давно дискутируемая тема “новой искренности” и “прямого высказывания” в современной литературе, пожалуй, наиболее четко рассмотрена Дмитрием Кузьминым в одном из недавних номеров “НЛО” . Интересно, что сказанное Кузьминым о стихах Кирилла Медведева с полным правом можно отнести к “Последним стихам” Ширман: “взамен разорванности, фрагментарности или монтажности текста… возникает повышенная связность, повторы и нагнетания вплоть до кружения на месте, затянутость… текста и избыточная акцентированность каждой мысли…” Присутствуют у Ширман и так называемые “зоны непрозрачного смысла”, характерные для постконцептуализма, — ср., напр., “…твои письма, после полтавской встречи…”.
Но как это случилось? Каким образом Ширман взломала контекст и взорвала канон? У меня нет чисто филологических инструментов, чтобы ответить на этот вопрос (быть может, что-либо дала бы работа с архивом, но, увы, такой возможности у меня пока нет). Можно лишь высказывать некоторые необязательные предположения.
Совмещение мотива расставания с любимым и мотива войны присутствует у Ширман и в более ранних стихотворениях. Но совмещение это всегда происходило по отработанной схеме: частное меньше общего, частным необходимо жертвовать: “И если выбегу и задержусь в парадном, / Не оборачивайся, милый, уходи. / Ты будешь биться так же беспощадно, / Как бьется сердце у меня в груди. / Ты будешь биться за Москву, за звезды, / За нынешних и будущих детей. / Не оборачивайся. Слишком поздно. / И слез не видно на щеке моей” (“Проводы”, 1939; СППВ, с. 616—617). При этом общий тон остается стоическо-оптимистическим, то есть единственно официально допустимым: “Это будет нескоро. / Но ты — придешь” (“Возвращение”, 1941, СППВ, с. 625) .
В “Последних стихах” происходит полное освобождение от этого канона. Это может объясняться экстремальным опытом, который заставляет поэта пересмотреть свои представления о письме. Безусловно, таким экстремальным опытом оказывается война, не риторическо-пропагандистская, как в “Проводах”, а вполне реальная. Но обратите внимание: в “Последних стихах” война существует как, условно говоря, “минус-мотив”. Смерть несет не война, а отсутствие ответного чувства. Так что, вероятно, “взрыв канона” у Ширман — следствие, так сказать, двойного шока, двойного экстремального опыта: общественного, пережитого как личный, и сугубо-личного, спроецированного на общественный.
Я не готов ответить: есть ли “Последние стихи” случайный артефакт или же это одно из тех явлений истории поэзии, которое тогда могло быть воспринято как периферийное, но было актуализировано постконцептуализмом . Интуиция подсказывает, что все-таки скорее второе.
1) Айзенберг М. Стихи для сегодняшнего дня // Черным по белому: Альманах. М.: ОГИ, 2002. С. 275.
2) В дальнейшем — СППВ. Стихотворения Елены Ширман цитируются по этому изданию с указанием страниц.
3) Краткая литературная энциклопедия. Т. 8. М.: Советская энциклопедия, 1975. Стб. 730.
4) СППВ, с. 608.
5) Впервые текст был напечатан в журнале “Знамя”, 1964 г., № 9. Верлибры тогда уже периодически печатались в журналах, но тогда это стихотворение попадало в другой контекст. Вероятно, людям, незнакомым с текстами “лианозовской школы”, могли прийти в голову аналогии с верлибрами Евгения Винокурова или (публиковавшимися в переводах) текстами Назыма Хикмета. Между тем поэтика этого стихотворения — принципиально другая.
6) Кузьмин Д. Постконцептуализм // Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 459—476.
7) Там же. С. 471.
8) При этом подобная модель, замечу, дала такой безусловно значительный текст, как “Жди меня, и я вернусь…” Константина Симонова — строки из него Ширман и поставила эпиграфом к “Возвращению”.
9) См.: Кузьмин Д. Указ. соч. С. 476.
• Скопировано
Частная война: голоса, которые я слышу
Не сыпь мне соль на рану,
Которая ещё свежа и кровоточит,
Я дамой сердца тоего не стану
Я это поняла давно, ещё той ночью...
Таких как я не любят, ты сказал
И я сквозь горечь слышала твои слова:
«Ты блядь, шалава ты...», а ты не знал
Что ты всему причина,
Что в океане страсти, забылась голова!
Мои слёзы для тебя—ничто,
Ты стоишь неподвижно, стоишь словно кол,
Ты убил мою девичью честь незачто,
За любовь ненавидишь ты люто, ты зол!
Ты забудешь меня, а я буду помнить,
Я не буду...
Траурная Роза в огненном манто,
Мир, где нет любимой – это есть ничто.
Как так получилось, не могу понять;
Женщину желанную больно мне терять.
Время прочь уходит, убегает вдаль,
В сердце шип вонзает горькая печаль.
Тает вдохновение, замерла строка.
Музыка хрустальная рвется сквозь века.
Проблески погасли, жизнь моя во Тьме,
Распахнул я двери призрачной зиме;
И примчалась вьюга, и пришел февраль,
И прошлась по венам ледяная сталь.
На листке бумажном тонет в грезах стих,
Сказка...
Последний лист кленовый пятерней
В мои ложится теплые ладони.
А небеса синее и бездонней
Как океан бушуют надо мной.
И странно пуст и гол осенний парк
В своих последних бронзовых отрепьях;
А сорванные листья будто перья
Уносит ветер, набежав, во мрак.
И неуютно плещется вода,
И облака в ней замерли, как льдины;
Еще до ноября, до серидины
Дожди, и неуют, и холода.
Последний раз прикосновенье рук
Последнее дыханье сквозь столетья
Последняя прохлада твоих губ
Последнее шептанье междометья
Последний раз биенье сердца
Последний мост осталось перейти
Последний раз мне дай согреться
Последняя попытка нас спасти
Последний раз скажу пусти
Последний раз в ночи заплачу
Последнее твое "прости"
Последнее "я не могу иначе"
Последний раз остаться вместе
Последняя попытка полюбить
Последняя атака мести
Последнее старанье жить
Последний раз сестра...
Последняя осень последнего года,
Последняя в жизни немая тоска.
В последнюю осень вступила природа,
Последние листья лежат у костра.
Последние ночи, последние муки,
Последний закат и последний рассвет.
В последний раз нежно целуй мои руки,
В последний раз дай мне любовный обет.
Последние слёзы коснутся ладони,
Последний твой взгляд я в душе сохраню.
Последний мой час в твоём сердце утонет.
Я вижу край неба...Я вижу зарю...
Последний подарок, последний сюрприз,
Последнее счастье, последний каприз.
Тебе надоело любить и страдать,
Но дальше, как дальше,
Как будешь ты спать.
Какое признанье ты скажешь во сне,
Признание той, что приснилась тебе.
Ты скажешь люблю, но прости ты ж забыл,
А может страдаешь, да нет ты ж забыл.
Забыть это просто, но как же любить.
Ее говорят невозможно забыть.
Ты послушай меня, и не смей забывать,
И любовь никогда ты не смей проклинать.
Последний поцелуй,последнее прости
Как холоден огонь,который жжет внутри
И недопета песнь-Пусть так!Не суждено
Блокнотная тетрадь,которой все равно
Которой все равно,июль или апрель
Мне знать не суждено,ты мне в печаль поверь
И этот дивный жар,залог немой любви
Последний поцелуй,последнее прости
Последний взгляд, последнее прости.
И сердце - пойманной пичугой,
безвольной пленницей в горсти.
Боль кружит листопадной вьюгой.
Луч солнца, продираясь сквозь туман,
устало ткнулся в ветви ели.
Безжалостно сводящая с ума
тоска – минуты? дни? недели?
Последний вечер догарал закатом,
И во дворах горели фонари.
И нету в прошлое уже возврата,
В тот вечер,где кричали журавли.
В последний раз с тобой мы говорили
Про звёзды и счастливую любовь.
Как быстро обо всём мы позабыли,
Лишь в памяти набор ненужных слов.
Мы закрутились в серых буднях череде,
Во времени текущем бесконечно.
И не найти тех нежных чувств уже нигде,
Которые забыли в прошлом мы беспечно.
Последний закат любви догорит.
Солнечный луч покинет мечту,
В последний раз его ночь отразит,
Прежде,чем всё окунуть в темноту.
Новый рассвет не придёт никогда.
Лунный свет мне заменит его.
Мирно в душе воцарит пустота.
И сердцу теперь не любить никого.
1913 г. По слову Извечно-Сущего Бессменен поток времен, Чую лишь ветер грядущего Нового мира звон. С паденьем идет, с победою? Оливу несет, иль меч? Лика его не ведаю, Знаю лишь ветер встреч. Летят нездешними птицами В кольцо бытия, вперед, Миги с закрытыми лицами... Как удержу их лет? И в тесности, и в перекрестности, - Хочу, не хочу ли я - Черную топь неизвестности Режет моя ладья. ТИШЕ "...Славны будут великие дела..." Сологуб Поэты, не пишите слишком рано, Победа еще в руке Господней. Сегодня еще дымятся раны, Никакие слова не нужны сегодня. В часы неоправданного страданья И нерешенной битвы Нужно целомудрие молчанья И, может быть, тихие молитвы. Август 14. АДОНАИ Твои народы вопиют: доколь? Твои народы с севера и юга. Иль ты еще не утолен? Позволь Сынам земли не убивать друг друга! Не ты ль разбил скрижальные слова, Готовя землю для иного сева? И вот опять, опять ты - Иегова, Кровавый Бог отмщения и гнева! Ты розлил дым и пламя по морям, Водою алою одел ты сушу. Ты губишь плоть... Но, Боже, матерям Твое оружие проходит душу! Ужели не довольно было Той, Что под крестом тогда стояла, рано? Нет, не для нас, но для Нее, Одной, Железо вынь из материнской раны! О, прикоснись к дымнобагровой мгле Не древнею грозою, - а Любовью. Отец, Отец! Склонись к твоей земле: Она пропитана Сыновней кровью. 14. ОТДЫХ Слова - как пена, Невозвратимы и ничтожны. Слова - измена, Когда молитвы невозможны. Пусть длится дленье. Но я безмолвие нарушу. Но исцеленье Сойдет ли в замкнутую душу? Я знаю, надо Сейчас молчанью покориться. Но в том отрада, Что дление не вечно длится. 14. "ПЕТРОГРАД" Кто посягнул на детище Петрово? Кто совершенное деянье рук Смел оскорбить, отняв хотя бы слово, Смел изменить хотя б единый звук? Не мы, не мы... Растерянная челядь, Что, властвуя, сама боится нас! Все мечутся, да чьи-то ризы делят, И все дрожат за свой последний час. Изменникам измены не позорны. Придет отмщению своя пора... Но стыдно тем, кто, весело-покорны, С предателями предали Петра. Чему бездарное в вас сердце радо? Славянщине убогой? Иль тому, Что к "Петрограду" рифм грядущих стадо Крикливо льнет, как будто к своему? Но близок день - и возгремят перуны... На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей! Восстанет он, все тот же, бледный, юный, Все тот же - в ризе девственных ночей, Во влажном визге ветреных раздолий И в белоперистости вешних пург, - Созданье революционной воли - Прекрасно-страшный Петербург! 14 дек. 14. ВСЕ ОНА Медный грохот, дымный порох, Рыжелипкие струи, Тел ползущих влажный шорох... Где чужие? Где свои? Нет напрасных ожиданий, Недостигнутых побед, Но и сбывшихся мечтаний, Одолений - тоже нет. Все едины, все едино, Мы ль, она ли... смерть - одна. И работает машина, И жует, жует война... 14. БЕЛОЕ Рождество, праздник детский, белый, Когда счастливы самые несчастные... Господи! Наша ли душа хотела, Чтобы запылали зори красные? Ты взыщешь, Господи, но с нас ли, с нас ли? Звезда Вифлеемская за дымами алыми... И мы не знаем, где Царские ясли, Но все же идем ногами усталыми. Мир на земле, в человеках благоволенье... Боже, прими нашу мольбу несмелую: Дай земле Твоей умиренье, Дай побеждающей одежду белую... 14. МОЛОДОМУ ВЕКУ Тринадцать лет! Мы так недавно Его приветили, любя. В тринадцать лет он своенравно И дерзко показал себя. Вновь наступает день рожденья... Мальчишка злой! На этот раз Ни праздненства, ни поздравленья Не требуй и не жди от нас. И если раньше землю смели Огнем сражений зажигать - Тебе ли, Юному, тебе ли Отцам и дедам подражать? Они - не ты. Ты больше знаешь. Тебе иное суждено. Но в старые меха вливаешь Ты наше новое вино! Ты плачешь, каешься? Ну что же! Мир говорит тебе: "Я жду." Сойди с кровавых бездорожий Хоть на пятнадцатом году! 14. НЕИЗВЕСТНАЯ Ник. С-му. Что мне делать со смертью - не знаю. А вы другие, знаете? знаете? Только скрываете, тоже не знаете. Я же незнанья моего не скрываю. Как ни живи - жизнь не ответит, Разве жизнью смерть побеждается? Сказано - смертью смерть побеждается, Значит, на всех путях она встретит. А я ее всякую - ненавижу. Только свою люблю, неизвестную. За то и люблю, что она неизвестная, Что умру - и очей ее не увижу... 15. ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТОК Зеленолистому цветку привет! Идем к зеленому дорогой красною, Но зелен зорь весенних тихий цвет, И мы овеяны надеждой ясною. Пускай он спит, закрыт - но он живет! В Страстном томлении земля весенняя... Восстань, земля моя! И расцветет Зеленопламенный в день воскресения. 15. СВОБОДНЫЙ СТИХ Приманной легкостью играя, Зовет, влечет свободный стих. И соблазнил он, соблазняя, Ленивых малых и простых. Сулит он быстрые ответы И достиженья без борьбы. За мной! За мной! И вот, поэты - Стиха свободного рабы. Они следят его извивы, Сухую ломкость, скрип углов, Узор пятнисто-похотливый Икающих и пьяных слов... Немало слов с подолом грязным Войти боялись... А теперь Каким ручьем однообразным Втекают в сломанную дверь! Втекли, вшумели и впылились... Гогочет уличная рать. Что ж! Вы недаром покорились: Рабы не смеют выбирать. Без утра пробил час вечерний, И гаснет серая заря... Вы отданы на посмех черни Коварной волею царя! . . . . . . . . . . . . . . . А мне лукавый стих угоден. Мы с ним веселые друзья. Живи, свободный! Ты свободен - Пока на то изволю я. Пока хочу - играй, свивайся Среди ухабов и низин. Звени, тянись и спотыкайся, Но помни: я твой властелин. И чуть запросит сердце тайны, Напевных рифм и строгих слов - Ты в хор вольешься неслучайный Созвучно-длинных, стройных строф. Многоголосы, тугозвонны Они полетны и чисты - Как храма белого колонны, Как неба снежного цветы. 15. НЕ О ТОМ (отвечавшим) Два ответа: лиловый и зеленый, Два ответа, и они одинаковы; Быть может и разны у нас знамена, Быть может - своя дорога у всякого, И мы, страдая, идем, идем... Верю... Но стих-то мой не о том. Стих мой - о воле и о власти. Разве о боли? Разве о счастьи? И кем измерено, и чем поверено Страданье каждого на его пути? Но каждому из нас сокровище вверено, И велено вверенное - донести. Зачем же "бездомно скучая" ищем На мерзлом болоте вялых вех, Гордимся, что слабы, и наги, и нищи? Ведь "город прекрасный" - один для всех. И надо, - мы знаем, - навек ли, на миг ли, Надо, чтоб города мы достигли. Нищий придет к белым воротам В рубище рабства, унылый, как прежде... Что, если спросят его: кто там? Друг, почему ты не в брачной одежде? Мой стих не о счастьи, и не о боли: Только о власти, только о воле. 15. МОЛОДОЕ ЗНАМЯ Развейся, развейся летучее знамя! По ветру вскрыли, троецветное! Вставайте, живые, идите за нами! Приблизилось время ответное. Три поля на знамени нашем, три поля: Зеленое - Белое - Алое. Да здравствует молодость, правда и воля! Вперед! Нас зовет Небывалое. 15. НЕРАЗНИМЧАТО В нашем прежде -- зыбко-дымчато, А в Теперь -- и мглы, и тьмы. Но срослись мы неразнимчато - Верит Бог! И верим мы. 15. ЧЕРНЕНЬКОМУ Н.Г. Радостно люблю я тварное, святой любовью, в Боге. По любви - восходит тварное наверх, как по светлой дороге. Темноту, слепоту - любовию вкруг тварного я разрушу. Тварному дает любовь моя бессмертную душу. 15. Стоны, Стоны, Истомные, бездонные, Долгие, долгие звоны Похоронные, Стоны, Стоны... Жалобы, Жалобы на Отца... Жалость язвящая, жаркая, Жажда конца, Жалобы, Жалобы... Узел туже, туже, Путь все круче, круче, Все уже, уже, уже, Угрюмей тучи, Ужас душу рушит, Узел душит, Узел туже, туже... Господи, Господи, - нет! Вещее сердце верит! Боже мой, нет! Мы под крылами Твоими. Ужас. И стоны. И тьма... - а над ними Твой немеркнущий Свет! 15. Я стал жесток, быть может... Черта перейдена. Что скорбь мою умножит, Когда она - полна? В предельности суровой Нет "жаль" и нет "не жаль"... И оскорбляет слово Последнюю печаль. О Бельгии, о Польше, О всех, кто так скорбит - Не говорите больше! Имейте этот стыд! 15. З.Р. Радостные, белые, белые цветы... Сердце наше, Господи, сердце знаешь Ты. В сердце наше бедное, в сердце загляни... Близких наших, Господи, близких сохрани! 15. Он принял скорбь земной дороги, Он первый, Он один, Склонясь, умыл усталым ноги Слуга - и Господин. Он с нами плакал - Повелитель И суши, и морей. Он царь и брат нам, и Учитель, И Он - еврей. 15. Белый праздник - рождается предвечное Слово, белый праздник идет, и снова - вместо елочной восковой свечи, бродят белые прожекторов лучи, мерцают сизые стальные мечи, вместо елочной восковой свечи. Вместо ангельского обещанья, пропеллера вражьего жужжанья, подземное страданье ожиданья, вместо ангельского обещанья. Но вихрям, огню и мечу покориться навсегда не могу, я храню восковую свечу, я снова ее зажгу и буду молиться снова: родись, предвечное Слово! затепли тишину земную, обними землю родную... 15. ТОГДА И ОПЯТЬ Просили мы тогда, что помолчали Поэты о войне; Чтоб пережить хоть первые печали Могли мы в тишине. Куда тебе! Набросились зверями: Война! Войне! Войны! И крик, и клич, и хлопанье дверями... Не стало тишины. А после, вдруг, - таков у них обычай, - Военный жар исчез. Изнемогли они от всяких кличей, От собственных словес. И, юное безвременно состарив, Текут, бегут назад, Чтобы запеть, в тумане прежних марев, - На прежний лад. 15. БЕЗ ОПРАВДАНЬЯ М. Г-му. Нет, никогда не примирюсь. Верны мои проклятья. Я не прощу, я не сорвусь В железные объятья. Как все, пойду, умру, убью, Как все - себя разрушу, Но оправданием - свою Не запятнаю душу. В последний час, во тьме, в огне, Пусть сердце не забудет: Нет оправдания войне! И никогда не будет. И если это Божья длань - Кровавая дорога - Мой дух пойдет и с Ним на брань, Восстанет и на Бога. 15. Страшно оттого, что не живется - спится... И все двоится, все четверится. В прошлом грехов так неистово-много, Что и оглянуться страшно на Бога. Да и когда замолить мне грехи мои? Ведь я на последнем склоне круга... А самое страшное, невыносимое, - Это что никто не любит друг друга... 16. СЕНТЯБРЬСКОЕ Полотенца луннозеленые на белом окне, на полу. Но желта свеча намоленая под вереском, там, в углу. Протираю окно запотелое, в двух светах на белом пишу... О зеленое, желтое, белое! Что выберу?.. Что решу?.. 16. СЕГОДНЯ НА ЗЕМЛЕ Есть такое трудное, Такое стыдное. Почти невозможное - Такое трудное: Это поднять ресницы И взглянуть в лицо матери, У которой убили сына. Но не надо говорить об этом. 16. НЕПОПРАВИМО Н. Ястребову Невозвратимо. Непоправимо. Не смоем водой. Огнем не выжжем. Нас затоптал, - не проехал мимо! Тяжелый всадник на коне рыжем. В гуще вязнут его копыта, В смертной вязи, неразделимой... Смято, втоптано, смешано, сбито - Все. Навсегда. Непоправимо. 16. "ГОВОРИ О РАДОСТНОМ" В. Злобину Кричу - и крик звериный... Суди меня Господь! Меж зубьями машины Моя скрежещет плоть. Свое - стерплю в гордыне... Но - все? Но если - все? Терпеть, что все в машине? В зубчатом колесе? Ноябрь 16. НА СЕРГИЕВСКОЙ Н. Слонимскому Окно мое над улицей низко, низко и открыто настежь. Рудолипкие торцы так близко под окном, раскрытым настежь. На торцах - фонарные блики, на торцах все люди, люди... И топот, и вой, и крики, и в метании люди, люди... Как торец их одежды и лица, они, живые и мертвые, - вместе. Это годы, это годы длится, что живые и мертвые - вместе! От них окна не закрою, я сам, - живой или мертвый? Все равно... Я с ними вою, все равно, живой или мертвый. Нет вины, и никто - в ответе, нет ответа для преисподней. Мы думали, что живем на свете... но мы воем, воем - в преисподней. Ноябрь 16. ЮНЫЙ МАРТ "Allons, enfants de la patrie..." Пойдем на весенние улицы, Пойдем в золотую метель. Там солнце со снегом целуется И льет огнерадостный хмель. По ветру, под белыми пчелами, Взлетает пылающий стяг. Цвети меж домами веселыми Наш гордый, наш мартовский мак! Еще не изжито проклятие, Позор небывалой войны. Дерзайте! Поможет нам снять его Свобода великой страны. Пойдем в испытания встречные Пока не опущен наш меч. Но свяжемся клятвой навечною Весеннюю волю беречь! 8 марта 17. ВСЯ Милая, верная, от века Суженая, Чистый цветок миндаля, Божьим дыханьем к любви разбуженная, Радость моя, - Земля! Рощи лимонные и березовые, Месяца тихий круг. Зори Сицилии, зори розовые, - Пенье таежных вьюг, Даль неохватная и неистовая, Серых болот туман - Корсика призрачная, аметистовая Вечером, с берега Канн, Ласка нежданная, утоляющая Неутолимую боль, Шелест, дыханье, память страдающая, Слез непролитых соль - Всю я тебя люблю, Единственная, Вся ты моя, моя! Вместе воскреснем, за гранью таинственною, Вместе, - и ты, и я! 17. ПОЧЕМУ О Ирландия, океанная, Мной невиденная страна! Почему ее зыбь туманная В ясность здешнего вплетена? Я не думал о ней, не думаю, Я не знаю ее, не знал... Почему так режут тоску мою Лезвия ее острых скал? Как я помню зори надпенные? В черной алости чаек стон? Или памятью мира пленною Прохожу я сквозь ткань времен? О Ирландия неизвестная! О Россия, моя страна! Не единая ль мука крестная Всей Господней земле дана? Сент. 17. ГИБЕЛЬ Близки кровавые зрачки, дымящаяся пеной пасть... Погибнуть? Пасть? Что - мы? Вот хруст костей... вот молния сознанья перед чертою тьмы... И - перехлест страданья... Что мы! Но - ты? Твой образ гибнет... Где Ты? В сияние одетый, бессильно смотришь с высоты? Пускай мы тень. Но тень от Твоего Лица! Ты вдунул Дух - и вынул? Но мы придем в последний день, мы спросим в день конца, - за что Ты нас покинул? 4 Сентября 17 г. ТЛИ Припав к моему изголовью ворчит, будто выстрелы, тишина; запекшейся черною кровью ночная дыра полна. Мысли капают, капают скупо, нет никаких людей... Но не страшно... И только скука, что кругом - все рыла тлей. Тли по мартовским алым зорям прошли в гвоздевых сапогах. Душа на ключе, на тяжком запоре, отврат... тошнота... но не страх. 28-29 Октября 17. Ночью. ВЕСЕЛЬЕ Блевотина войны - октябрьское веселье! От этого зловонного вина Как было омерзительно твое похмелье, О бедная, о грешная страна! Какому дьяволу, какому псу в угоду, Каким кошмарным обуянный сном, Народ, безумствуя, убил свою свободу, И даже не убил - засек кнутом? Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой, Смеются пушки, разевая рты... И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, Народ, не уважающий святынь! 29 Окт. 17. ЛИПНЕТ "Новой Жизни" и пр. Не спешите, подождите, соглашатели, кровь влипчива, если застыла; пусть сначала красная демократия себе добудет немножко мыла... Детская, женская - особенно въедчива, вы потрите и под ногтями. Соглашателям сесть опрометчиво на Россию с пятнистыми руками. Нету мыла - достаньте хоть месива, Чтобы каждая рука напоминала лилею... А то смотрите: как бы не повесили мельничного жернова вам на шею! 30 Окт. 17. СЕЙЧАС Как скользки улицы отвратные, Какая стыдь! Как в эти дни невероятные Позорно жить! Лежим, заплеваны и связаны По всем углам. Плевки матросские размазаны У нас по лбам. Столпы, радетели, водители Давно в бегах И только вьются согласители В своих Це-ках. Мы стали псами подзаборными, Не уползти! Уж разобрал руками черными Викжель - пути... 9 Ноября 17. (*Викжель - Всероссийский Исполнительный Комитет ЖЕЛезнодорожников) У. С. Наших дедов мечта невозможная, Наших героев жертва острожная, Наша молитва устами несмелыми, Наша надежда и воздыхание, - Учредительное Собрание, - Что мы с ним сделали...? 12 Ноября 17. 14 ДЕКАБРЯ 17 ГОДА Д. Мережковскому Простят ли чистые герои? Мы их завет не сберегли. Мы потеряли все святое: И стыд души, и честь земли. Мы были с ними, были вместе, Когда надвинулась гроза. Пришла Невеста. И невесте Солдатский штык проткнул глаза. Мы утопили, с визгом споря, Ее в чану Дворца, на дне, В незабываемом позоре И в наворованном вине. Ночная стая свищет, рыщет, Лед по Неве кровав и пьян... О, петля Николая чище, Чем пальцы серых обезьян! Рылеев, Трубецкой, Голицын! Вы далеко, в стране иной... Как вспыхнули бы ваши лица Перед оплеванной Невой! И вот из рва, из терпкой муки, Где по дну вьется рабий дым, Дрожа, протягиваем руки Мы к вашим саванам святым. К одежде смертной прикоснуться, Уста сухие приложить, Чтоб умереть - и не проснуться, Но так не жить! Но так не жить! lb. БОЯТСЯ Щетинятся сталью, трясясь от страха, Залезли за пушки, примкнули штык, Но бегает глаз под серой папахой, Из черного рта - истошный рык... Присел, но взгудел, отпрянул кошкой... А любо! Густа темь на дворе! Скользнули пальцы, ища застежку, По смуглым пятнам на кобуре... Револьвер, пушка, ручная граната ль, - Добру своему ты господин. Иди, выходи же, заячья падаль! Ведь я безоружен! Я один! Да крепче винти, завинчивай гайки. Нацелься... Жутко? Дрожит рука? Мне пуля - на миг... А тебе нагайки, Тебе хлысты мои - на века! 12 Января 18. ОНА Опять она? Бесстыдно в грязь Колпак фригийский сбросив, Глядит, кривляясь и смеясь, И сразу обезносев. Ты не узнал? Конечно - я! Не те же ль кровь и раны? И пулеметная струя, И бомбы с моноплана? Живу три года с дураком, Целуюсь ежечасно, А вот, надула колпаком И этой тряпкой красной! Пиши миры свои, - ты мой! И чем миры похабней - Тем крепче связь твоя со мной И цепи неослабней. Остра, безноса и верна - Я знаю человека. Ура! Да здравствует Война, Отныне и до века! Янв. 18. ТАК ЕСТЬ Если гаснет свет - я ничего не вижу. Если человек зверь - я его ненавижу. Если человек хуже зверя - я его убиваю. Если кончена моя Россия - я умираю. Февр. 18. МОСТЫ И. В. Говорить не буду о смерти, и без слов все вокруг - о смерти; кто хочет и не хочет - верьте, что живы мертвые. Не от мертвых - отступаю, так надо - я отступаю, так надо - я мосты взрываю, за мостами - не мертвые... Перекрутились, дымясь, нити, оборвались, кровавясь, нити, за мостами остались - взгляните! живые - мертвее мертвых... Февр. 18. ИМЯ Безумные годы совьются во прах, Утонут в забвенье и дыме. И только одно сохранится в веках Святое и гордое имя. Твое, возлюбивший до смерти, твое, Страданьем и честью венчанный. Проколет, прорежет его острие Багровые наши туманы. От смрада клевет - не угаснет огонь, И лавр на челе не увянет. Георгий, Георгий! Где верный твой конь? Георгий Святой не обманет. Он близко! Вот хруст перепончатых крыл И брюхо разверстое Змия... Дрожи, чтоб Святой и тебе не отмстил Твое блудодейство, Россия! Апрель 18. ДВЕРЬ Мы, умные, - безумны, Мы, гордые, - больны, Растленной язвой чумной Мы все заражены. От боли мы безглазы, А ненависть - как соль, И ест, и травит язвы, Ярит слепую боль. О, черный бич страданья! О, ненависти зверь! Пройдем ли - Покаянья Целительную дверь? Замки ее суровы И створы тяжелы... Железные засовы, Медяные углы... Дай силу не покинуть, Господь, пути Твои! Дай силу отодвинуть Тугие вереи! Февр. 18 НА ПОЛЕ ЧЕСТИ О, сделай, Господи, скорбь нашу светлую, Далекой гнева, боли и мести, А слезы - тихой росой предрассветною О нем, убиенном на поле чести. Свеча ль истает, Тобой зажженная? Прими земную и, как невесте, Открой поля Твои озаренные Душе убиенного на поле чести. Февр. 18. НЕТ Она не погибнет, - знайте! Она не погибнет, Россия. Они всколосятся, - верьте! Поля ее золотые. И мы не погибнем, - верьте! Но что нам наше спасенье: Россия спасется, - знайте! И близко ее воскресенье. Февр. 18.
Популярность:
Традиционно начну год с фейерверков и шоу дронов, которые приветствовали 2022. Биг Бен заработал на полную мощность после ремонта. Музыкальное сопровождение практически на любой вкус, и обязательный новогодний гимн о старых добрых временах и дружбе (For Auld Lang Syne).
Последние стихи
1913 г.
По Слову Извечно-Сущего
Бессменен поток времен.
Чую лишь ветер грядущего,
Нового мига звон.
С паденьем идет, с победою?
Оливу несет иль меч?
Лика его я не ведаю,
Знаю лишь ветер встреч.
Летят не здешними птицами
В кольцо бытия, вперед,
Миги с закрытыми лицами...
Как удержу их лет?
И в тесности, в перекрестности, —
Хочу, не хочу ли я, —
Черную топь неизвестности
Режет моя ладья.
ТИШЕ
...Славны будут великие дела...
Ф. Сологуб
Поэты, не пишите слишком рано,
Победа еще в руке Господней.
Сегодня еще дымятся раны,
Никакие слова не нужны сегодня.
В часы неоправданного страданья
И нерешенной битвы
Нужно целомудрие молчанья
И, может быть, тихие молитвы.
Август 1914
АДОНАИ
Твои народы вопиют: доколь?
Твои народы с севера и юга.
Иль ты еще не утолен? Позволь
Сынам земли не убивать друг друга!
Не ты ль разбил скрижальные слова,
Готовя землю для иного сева?
И вот опять, опять ты — Иегова,
Кровавый Бог отмщения и гнева!
Ты розлил дым и пламя по морям,
Водою алою одел ты сушу.
Ты губишь плоть... Но, Боже, матерям —
Твое оружие проходит душу!
Ужели не довольно было Той,
Что под крестом тогда стояла, рано?
Нет, не для нас, но для Нее, Одной,
Железо вынь из материнской раны!
О, прикоснись к дымнобагровой мгле
Не древнею грозою, а — Любовью.
Отец, Отец! Склонись к Твоей земле:
Она пропитана Сыновней кровью.
ОТДЫХ
Слова — как пена,
Невозвратимы и ничтожны.
Слова — измена,
Когда молитвы невозможны.
Пусть длится дленье.
Не я безмолвие нарушу.
Но исцеленье
Сойдет ли в замкнутую душу?
Я знаю, надо
Сейчас молчанью покориться.
Но в том отрада,
Что дление не вечно длится.
«ПЕТРОГРАД»
Кто посягнул на детище Петрово?
Кто совершенное деянье рук
Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,
Смел изменить хотя б единый звук?
Не мы, не мы... Растерянная челядь,
Что, властвуя, сама боится нас!
Все мечутся, да чьи-то ризы делят,
И все дрожат за свой последний час.
Изменникам измены не позорны.
Придет отмщению своя пора...
Но стыдно тем, кто, весело-покорны,
С предателями предали Петра.
Чему бездарное в вас сердце радо?
Славянщине убогой? Иль тому,
Что к «Петрограду» рифм гулящих стадо
Крикливо льнет, как будто к своему?
Но близок день — и возгремят перуны...
На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей!
Восстанет он, все тот же бледный, юный,
Все тот же — в ризе девственных ночей,
Во влажном визге ветренных раздолий
И в белоперистости вешних пург, —
Созданье революционной воли —
Прекрасно-страшный Петербург!
14 декабря 1914
ВСЕ ОНА
Медный грохот, дымный порох,
Рыжелипкие струи,
Тел ползущих влажный шорох...
Где чужие? Где свои?
Нет напрасных ожиданий,
Не достигнутых побед,
Но и сбывшихся мечтаний,
Одолений — тоже нет.
Все едины, всё едино,
Мы ль, они ли... смерть — одна.
И работает машина,
И жует, жует война...
БЕЛОЕ
Рождество, праздник детский, белый,
Когда счастливы самые несчастные...
Господи! Наша ли душа хотела,
Чтобы запылали зори красные?
Ты взыщешь, Господи, но с нас ли, с нас ли?
Звезда Вифлеемская за дымами алыми...
И мы не знаем, где Царские ясли,
Но все же идем ногами усталыми.
Мир на земле, в человеках благоволенье...
Боже, прими нашу мольбу несмелую:
Дай земле Твоей умиренье,
Дай побеждающей одежду белую...
МОЛОДОМУ ВЕКУ
Тринадцать лет! Мы так недавно
Его приветили, любя.
В тринадцать лет он своенравно
И дерзко показал себя.
Вновь наступает день рожденья...
Мальчишка злой! На этот раз
Ни празднества, ни поздравленья
Не требуй и не жди от нас.
И если раньше землю смели
Огнем сражений зажигать —
Тебе ли, Юному, тебе ли
Отцам и дедам подражать?
Они — не ты. Ты больше знаешь.
Тебе иное суждено.
Но в старые меха вливаешь
Ты наше новое вино!
Ты плачешь, каешься? Ну, что же!
Мир говорит тебе: «Я жду».
Сойди с кровавых бездорожий
Хоть на пятнадцатом году!
НЕИЗВЕСТНАЯ
Ник. С-му
Что мне делать со смертью — не знаю.
А вы, другие, — знаете? Знаете?
Только скрываете, тоже не знаете.
Я же незнанья моего не скрываю.
Как ни живи — жизнь не ответит,
Разве жизнью смерть побеждается?
Сказано — смертью смерть побеждается,
Значит, на всех путях она встретит.
А я ее всякую — ненавижу.
Только свою люблю, неизвестную.
За то и люблю, что она неизвестная,
Что умру — и очей ее не увижу...
ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТОК
Зеленолистому цветку привет!
Идем к Зеленому дорогой красною,
Но зелен зорь весенних тихий цвет,
И мы овеяны надеждой ясною.
Пускай он спит, закрыт, — но он живет!
В Страстном томлении земля весенняя...
Восстань, земля моя? И расцветет
Зеленопламенный в день воскресения.
«СВОБОДНЫЙ» СТИХ
Приманной легкостью играя,
Зовет, влечет свободный стих.
И соблазнил он, соблазняя,
Ленивых, малых и простых.
Сулит он быстрые ответы
И достиженья без борьбы.
За мной! За мной! И вот, поэты —
Стиха свободного рабы.
Они следят его извивы,
Сухую ломкость, скрип углов,
Узор пятнисто-похотливый
Икающих и пьяных слов...
Немало слов с подолом грязным
Войти боялись... А теперь
Каким ручьем однообразным
Втекают в сломанную дверь!
Втекли, вшумели и впылились...
Гогочет уличная рать.
Что ж! Вы недаром покорились:
Рабы не смеют выбирать.
Без утра пробил час вечерний,
И гаснет серая заря...
Вы отданы на посмех черни
Коварной волею царя!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А мне — лукавый стих угоден.
Мы с ним веселые друзья.
Живи, свободный! Ты свободен —
Пока на то изволю я.
Пока хочу — играй, свивайся
Среди ухабов и низин.
Звени, тянись и спотыкайся,
Но помни: я твой властелин.
И чуть запросит сердце тайны,
Напевных рифм и строгих слов, —
Ты в хор вольешься неслучайный
Созвучно-длинных, стройных строф.
Многоголосы, тугозвонны,
Они полетны и чисты —
Как храма белого колонны,
Как неба снежного цветы.
(Отвечавшим)
Два ответа: лиловый и зеленый,
Два ответа, и они одинаковы,
Быть может — и разны у нас знамена,
Быть может — своя дорога у всякого,
И мы, страдая, идем, идем...
Верю... Но стих-то мой не о том.
Стих мой — о воле и власти.
Разве о боли? Разве о счастье?
И кем измерено, и чем поверено
Страданье каждого на его пути?
Но каждому из нас сокровище вверено,
И велено вверенное — донести.
Зачем же «бездомно скучая» ищем
На «мерзлом болоте» вялых вех,
Гордимся, что слабы, и наги, и нищи?
Ведь «город прекрасный» — один для всех.
И надо, — мы знаем, — навек ли, на миг ли
Надо, чтоб города мы достигли.
Нищий придет к белым воротам
В рубище рабства, унылый, как прежде...
Что, если спросят его: кто там?
Друг, почему ты не в брачной одежде?
Мой стих не о счастье, и не о боли:
Только о власти, только о воле.
МОЛОДОЕ ЗНАМЯ
Развейся, развейся, летучее знамя!
По ветру вскрыли, троецветное!
Вставайте, живые, идите за нами!
Приблизилось время ответное.
Три поля на знамени нашем, три поля:
Зеленое — Белое — Алое.
Да здравствует молодость, правда и воля!
Вперед! Нас зовет Небывалое.
НЕРАЗНИМЧАТО
В нашем Прежде — зыбко-дымчато,
А в Теперь — и мглы, и тьмы.
Но срослись мы неразнимчато, —
Верит Бог! И верим мы.
ЧЕРНЕНЬКОМУ
Н. Г.
Радостно люблю я тварное,
святой любовью, в Боге.
По любви — восходит тварное
наверх, как по светлой дороге.
Темноту, слепоту — любовию
вкруг тварного я разрушу.
Тварному дает любовь моя
бессмертную душу.
СВЕТ
Стоны,
Стоны,
Истомные, бездонные,
Долгие, долгие звоны
Похоронные,
Стоны,
Стоны...
Жалобы,
Жалобы на Отца...
Жалость язвящая, жаркая,
Жажда конца,
Жалобы,
Жалобы...
Узел туже, туже,
Путь все круче, круче,
Все уже, уже, уже,
Угрюмей тучи,
Ужас душу рушит,
Узел душит,
Узел туже, туже...
Господи, Господи,— нет!
Вещее сердце верит!
Боже мой, нет!
Мы под крылами Твоими.
Ужас. И стоны. И тьма... А над ним
Твой немеркнущий Свет!
О ПОЛЬШЕ
Я стал жесток, быть может...
Черта перейдена.
Что скорбь мою умножит,
Когда она — полна?
В предельности суровой
Нет «жаль» и нет «не жаль».
И оскорбляет слово
Последнюю печаль.
О Бельгии, о Польше,
О всех, кто так скорбит, —
Не говорите больше!
Имейте этот стыд!
ЕМУ
З. Р.
Радостные, белые, белые цветы...
Сердце наше. Господи, сердце знаешь Ты.
В сердце наше бедное, в сердце загляни...
Близких наших, Господи, близких сохрани!
ОН
Он принял скорбь земной дороги,
Он первый, Он один,
Склонясь, умыл усталым ноги
Слуга — и Господин.
Он с нами плакал,— Повелитель
И суши, и морей.
Он царь, и брат нам, и Учитель,
И Он — еврей.
ВТОРОЕ РОЖДЕСТВО
Белый праздник, — рождается предвечное Слово,
белый праздник идет, и снова —
вместо елочной, восковой свечи,
бродят белые прожекторов лучи,
мерцают сизые стальные мечи,
вместо елочной, восковой свечи.
Вместо ангельского обещанья,
пропеллера вражьего жужжанья,
подземное страданье ожиданья,
вместо ангельского обещанья.
Но вихрям, огню и мечу
покориться навсегда не могу,
я храню восковую свечу,
я снова ее зажгу
и буду молиться снова:
родись, предвечное Слово!
затепли тишину земную,
обними землю родную...
ТОГДА И ОПЯТЬ
Просили мы тогда, чтоб помолчали
Поэты о войне, —
Чтоб пережить хоть первые печали
Могли мы в тишине.
Куда тебе! Набросились зверями:
Война! Войне! Войны!
И крик, и клич, и хлопанье дверями...
Не стало тишины.
А после, вдруг, — таков у них обычай, —
Военный жар исчез.
Изнемогли они от всяких кличей,
От собственных словес.
И, юное безвременно состарев,
Текут, бегут назад,
Чтобы запеть, в тумане прежних марев,
На прежний лад.
БЕЗ ОПРАВДАНЬЯ
М. Г-му
Нет, никогда не примирюсь.
Верны мои проклятья.
Я не прошу, я не сорвусь
В железные объятья.
Как все, пойду, умру, убью,
Как все — себя разрушу,
Но оправданием — свою
Не запятнаю душу.
В последний час, во тьме, в огне,
Пусть сердце не забудет:
Нет оправдания войне!
И никогда не будет.
И если это Божья длань —
Кровавая дорога, —
Мой дух пойдет и с ним на брань,
Восстанет и на Бога.
СТРАШНОЕ
Страшно оттого, что не живется — спится.
И все двоится, все четверится.
В прошлом грехов так неистово много,
Что и оглянуться страшно на Бога.
Да и когда замолить мне грехи мои?
Ведь я на последнем склоне круга...
А самое страшное, невыносимое, —
Это что никто не любит друг друга...
СЕНТЯБРЬСКОЕ
Полотенца луннозеленые
на белом окне, на полу.
Но желта свеча намоленая
под вереском, там, в углу.
Протираю окно запотелое,
в двух светах на белом пишу...
О зеленое, желтое, белое!
Что выберу?..
Что решу?
СЕГОДНЯ НА ЗЕМЛЕ
Есть такое трудное,
Такое стыдное.
Почти невозможное —
Такое трудное:
Это — поднять ресницы
И взглянуть в лицо матери,
У которой убили сына.
Но не надо говорить об этом.
НЕПОПРАВИМО
Н. Ястребову
Невозвратимо. Непоправимо.
Не смоем водой. Огнем не выжжем.
Нас затоптал, — не проехал мимо!
Тяжелый всадник на коне рыжем.
В гуще вязнут его копыта,
В смертной вязи, неразделимой...
Смято, втоптано, смешано, сбито —
Все. Навсегда. Непоправимо.
«ГОВОРИ О РАДОСТНОМ»
В. Злобину
Кричу — и крик звериный...
Суди меня Господь!
Меж зубьями машины
Моя скрежещет плоть.
Свое — стерплю в гордыне...
Но — все? Но если все?
Терпеть, что все в машине?
В зубчатом колесе?
Ноябрь 1916
НА СЕРГИЕВСКОЙ
Н. Слонимскому
Окно мое над улицей низко,
низко и открыто настежь.
Рудолипкие торцы так близко
под окном, раскрытым настежь.
На торцах — фонарные блики,
на торцах все люди, люди...
И топот, и вой, и крики,
и в метании люди, люди...
Как торец, их одежды и лица,
они, живые и мертвые, — вместе.
Это годы, это годы длится,
что живые и мертвые — вместе!
От них окна не закрою,
я сам — живой или мертвый?
Все равно... Я с ними вою,
все равно, живой или мертвый.
Нет вины, и никто — в ответе,
нет ответа для преисподней.
Мы думали, что живем на свете...
но мы воем, воем — в преисподней.
Ноябрь 1916
ЮНЫЙ МАРТ
Пойдем на весенние улицы,
Пойдем в золотую метель.
Там солнце со снегом целуется
И льет огнерадостный хмель.
По ветру, под белыми пчелами,
Взлетает пылающий стяг.
Цвети меж домами веселыми
Наш гордый, наш мартовский мак!
Еще не изжито проклятие,
Позор небывалой войны.
Дерзайте! Поможет нам снять его
Свобода великой страны.
Пойдем в испытания встречные,
Пока не опущен наш меч.
Но свяжемся клятвой навечною
Весеннюю волю беречь!
8 марта 1917
ВСЯ
Милая, верная, от века Суженая,
Чистый цветок миндаля,
Божьим дыханьем к любви разбуженная,
Радость моя — Земля!
Рощи лимонные — и березовые,
Месяца тихий круг.
Зори Сицилии, зори розовые, —
Пенье таежных вьюг.
Даль неохватная и неистовая,
Серых болот туман —
Корсика призрачная, аметистовая
Вечером, с берега Канн.
Ласка нежданная, утоляющая
Неутолимую боль,
Шелест, дыханье, память страдающая,
Слез непролитых соль, —
Всю я тебя люблю, Единственная,
Вся ты моя, моя!
Вместе воскреснем, за гранью таинственною,
Вместе, — и ты, и я!
ПОЧЕМУ
О Ирландия, океанная,
Мной невиданная страна!
Почему ее зыбь туманная
В ясность здешнего вплетена?
Я не думал о ней, не думаю,
Я не знаю ее, не знал...
Почему так режут тоску мою
Лезвия ее острых скал?
Как я помню зори надпенные?
В черной алости чаек стон?
Или памятью мира пленною
Прохожу я сквозь ткань времен?
О Ирландия, неизвестная!
О Россия, моя страна!
Не единая ль мука крестная
Всей Господней земле дана?
Сентябрь 1917
ГИБЕЛЬ
Близки
кровавые зрачки,
дымящаяся пеной пасть...
Погибнуть? Пасть?
Что — мы?
Вот хруст костей... вот молния сознанья
перед чертою тьмы...
И — перехлест страданья...
Что мы! Но — Ты?
Твой образ гибнет... Где Ты?
В сияние одетый,
бессильно смотришь с высоты?
Пускай мы тень.
Но тень от Твоего Лица!
Ты вдунул Дух — и вынул?
Но мы придем в последний день,
мы спросим в день конца, —
за что Ты нас покинул?
4 сентября 1917
ТЛИ
Припав к моему изголовью,
ворчит, будто выстрелы, тишина,
запекшейся черной кровью
ночная дыра полна.
Мысли капают, капают скупо,
нет никаких людей...
Но не страшно... И только скука,
что кругом — все рыла тлей.
Тли по мартовским алым зорям
прошли в гвоздевых сапогах.
Душа на ключе, на тяжком запоре.
Отврат... тошнота... но не страх.
28 — 29 октября 1917
Ночью
ВЕСЕЛЬЕ
Блевотина войны — октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!
Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил — засек кнутом?
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,
Смеются пушки, разевая рты...
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!
29 октября 1917
ЛИПНЕТ
«Новой жизни» и пр.
Не спешите, подождите, соглашатели,
кровь влипчива, если застыла, —
пусть сначала красная демократия
себе добудет немножко мыла...
Детская-женская — особо въедчива,
вы потрите и под ногтями.
Соглашателям сесть опрометчиво
на Россию с пятнистыми руками.
Нету мыла — достаньте хоть месива,
чтобы каждая рука напоминала лилею...
А то смотрите: как бы не повесили
мельничного жернова вам на шею!
30 октября 1917
СЕЙЧАС
Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно жить!
Лежим, заплеваны и связаны,
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.
Столпы, радетели, воители
Давно в бегах.
И только вьются согласители
В своих Це-ках.
Мы стали псами подзаборными,
Не уползти!
Уж разобрал руками черными
Викжель — пути...
9 ноября 1917
У. С.
Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми,
Наша надежда и воздыхание, —
Учредительное Собрание, —
Что мы с ним сделали?
12 ноября 1917
14 ДЕКАБРЯ 17 ГОДА
Д. Мережковскому
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли все святое:
И стыд души, и честь земли.
Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И невесте
Солдатский штык проткнул глаза.
Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.
Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян...
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!
Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной...
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!
И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.
К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть — или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
БОЯТСЯ
Щетинятся сталью, трясясь от страха,
Залезли за пушки, примкнули штык,
Но бегает глаз под серой папахой,
Из черного рта — истошный рык...
Присел, но взгудел, отпрянул кошкой...
А любо! Густа темь на дворе!
Скользнули пальцы, ища застежку,
По смуглым пятнам на кобуре...
Револьвер, пушка, ручная граната ль, —
Добру своему ты господин.
Иди, выходи же, заячья падаль!
Ведь я безоружен! Я один!
Да крепче винти, завинчивай гайки.
Нацелься... Жутко? Дрожит рука?
Мне пуля — на миг... А тебе нагайки,
Тебе хлысты мои — на века!
12 января 1918
ОНА
Опять она? Бесстыдно в грязь
Колпак фригийский сбросив,
Глядит, кривляясь и смеясь,
И сразу обезносев.
Ты не узнал? Конечно — я!
Не те же ль кровь и раны?
И пулеметная струя,
И бомбы с моноплана?
Живу три года с дураком,
Целуюсь ежечасно,
А вот, надула колпаком
И этой тряпкой красной!
Пиши миры свои, — ты мой!
И чем миры похабней —
Тем крепче связь твоя со мной
И цепи неослабней.
Остра, безноса и верна —
Я знаю человека.
Ура! Да здравствует Война,
Отныне и до века!
Январь 1918
ТАК ЕСТЬ
Если гаснет свет — я ничего не вижу.
Если человек зверь — я его ненавижу.
Если человек хуже зверя — я его убиваю.
Если кончена моя Россия — я умираю.
Февраль 1918
МОСТЫ
И. В.
Говорить не буду о смерти,
и без слов все вокруг — о смерти.
Кто хочет и не хочет — верьте,
что живы мертвые.
Не от мертвых — отступаю,
так надо — я отступаю,
так надо — я мосты взрываю,
за мостами — не мертвые...
Перекрутились, дымясь, нити,
оборвались, кровавясь, нити,
за мостами остались — взгляните!
Живые — мертвее мертвых.
Февраль 1918
ИМЯ
Безумные годы совьются во прах,
Утонут в забвенье и дыме.
И только одно сохранится в веках
Святое и гордое имя.
Твое, возлюбивший до смерти, твое,
Страданьем и честью венчанный.
Проколет, прорежет его острие
Багровые наши туманы.
От смрада клевет — не угаснет огонь,
И лавр на челе не увянет.
Георгий, Георгий! Где верный твой конь?
Георгий Святой не обманет.
Он близко! Вот хруст перепончатых крыл
И брюхо разверстое Змия...
Дрожи, чтоб Святой и тебе не отмстил
Твое блудодейство, Россия!
Апрель 1918
ДВЕРЬ
Мы, умные, — безумны,
Мы, гордые, — больны,
Растленной язвой чумной
Мы все заражены.
От боли мы безглазы,
А ненависть — как соль,
И ест, и травит язвы,
Ярит слепую боль.
О черный бич страданья!
О ненависти зверь!
Пройдем ли — Покаянья
Целительную дверь?
Замки ее суровы
И створы тяжелы...
Железные засовы,
Медяные углы...
Дай силу не покинуть,
Господь, пути Твои!
Дай силу отодвинуть
Тугие вереи!
Февраль 1918
НА ПОЛЕ ЧЕСТИ
О, сделай, Господи, скорбь нашу светлою,
Далекой гнева, боли и мести,
А слезы — тихой росой предрассветною
О нем, убиенном на поле чести.
Свеча ль истает, Тобой зажженная?
Прими земную и, как невесте,
Открой поля Твои озаренные
Душе убиенного на поле чести.
НЕТ
Она не погибнет, — знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся,— верьте!
Поля ее золотые.
И мы не погибнем, — верьте!
Но что нам наше спасенье:
Россия спасется, — знайте!
И близко ее воскресенье.
Февраль 1918
Информация получена с сайтов:
, 
, 
, 
, 
, 
, 
, 
, 